В запасном полку были люди, горевшие в танках по три-четыре раза, буквально чудом уцелевшие. Это не могло не сказаться на психике. Некоторые просились в пехоту, заведомо зная, что жизнь командира пехотного взвода очень короткая. Они предпочитали если уж придется погибнуть, то погибнуть в атаке, чем сгореть в бронированной коробке. Один из лейтенантов рассказывал мне, как за день сменил два танка и закончил бой на третьем.
— Первый сгорел, мы с механиком едва успели выскочить. Хорошо, что снег был, успели горящую одежку потушить. Я, как командир взвода, пересел на другой танк. Через час снаряд в моторную часть угодил. Выбрались все пятеро, но троих из пулемета достали, так что опять нас двое спаслось.
— А третий танк? — спросил я.
— На третьем мне везло. Почти месяц отвоевал. Два немецких Т-3 и бронетранспортер подбили. Минометную батарею с землей смешали. Кого гусеницами раздавили, кого из пулемета перебили. К ордену Красной Звезды представили.
Орден лейтенант, как и тот артиллерист в госпитале, при мне не получил. Орденов летом сорок второго было раз-два и обчелся. Редко у кого медаль, ну и у больших командиров ордена. Они в атаку не ходили, выживали и ордена получали. В запасном полку все, кто выше майора, по ордену или два имели. Может, за финскую или за «освободительный поход» в Польшу. Не знаю.
В середине августа я был направлен в один из танковых полков 13-й армии Брянского фронта. Полк располагался недалеко от города Елец. До линии фронта было восемьдесят километров. Южнее нас с 17 июля 1942 года немцы вели наступление на Сталинград и Кавказ. Ожидаемый удар по Москве не состоялся. Немцы перехитрили наше командование, стянувшее по приказу Верховного огромные силы для возможного удара по Москве. В период с 17 июля немецкие войска захватили Ворошиловград, Шахты, а с 23 августа прорвались к Сталинграду. Во многих учебниках лето и осень сорок второго года считались самым тяжелым периодом, когда без преувеличения решалась судьба страны.
Я был назначен командиром танка Т-34, познакомился со своим экипажем, командиром взвода и роты. Уже через три-четыре дня мы по тревоге двинулись к линии фронта. Ходили слухи, что немцы прорвались к Сталинграду, там идут сильные бои. Ожидался удар и на нашем участке. По другим слухам, мы собирались наступать. Во всяком случае, баки танков были заправлены полностью. Кроме боекомплекта (77 снарядов и 4 тысяч патронов к пулеметам), мы загрузили еще штук по двадцать снарядов и дополнительный запас патронов.
Двигались ночью. Утром, едва рассвело, высоко в небе уже кружилась «рама». Шестьдесят танков — лакомая добыча для авиации, и командир полка запросил разрешения укрыться в лесу. Не знаю, как уж там шли переговоры. Вроде обещали поддержку с воздуха, и мы продолжали движение. «Юнкерсы-87» показались внезапно. Давно не встречались!
Комбат успел передать командирам рот команду, но до всех взводов она не дошла. Началась если не паника, то столпотворение. Большинство танков рванули в лес, кто-то на полной скорости продолжал мчаться по дороге. Посыпались бомбы. В основном стокилограммовые. Я своему механику-водителю сразу показал направление в осиновую рощу. Там деревья стояли довольно густо.
— Не бойся! — подбодрил я его. — Пробьемся.
С маху сломали с десяток деревьев, и я сапогом надавил ему на шлем.
— Стой!
А потом пришел страх. Я ведь более чем полгода не был на передовой. Ребята рассказывали, как нелегко идти снова под бомбы и снаряды. Здесь я почувствовал это на себе. Экипаж у меня из молодняка, сидят, сжались, как кутята, и на меня с надеждой смотрят. Как будто я их укрыть от бомб могу. А бомбежка была жестокая. В сорок втором некоторые модификации «Юнкерсов-87» несли уже до 1500 килограммов бомб. Не знаю, сколько бомб несла эта эскадрилья, но взрывы гремели один за другим. Грохот стоял непрерывный. Наш танк раза два качнуло, как кораблик в волну.
— Не бойтесь, ребята! — кричал я. — Нам только прямое попадание страшно. А это один шанс из тысячи.
— А шанс, что за штука? — спросил кто-то из экипажа.
Я засмеялся. Нервный у меня был смех, потому что нагляделся разбитых авиабомбами на куски танков. Но что означает слово «шанс», объяснять не стал. Просто заверил:
— Не возьмут они нас. В танк попасть очень трудно. Это в сорок первом мы боялись. Осколки порой насквозь «бэтэшки» пробивали. Броня тонкая была. А у нас, во! Пять сантиметров. Попробуй…
Закончить фразу не успел. Одна из бомб рванула совсем рядом. В машине сразу стало темно от дыма и земляной завесы. Я выплюнул на ладонь кровь из прикушенного языка. Разболтался! А с другой стороны, ребят успокоить надо. На прощание «лаптежники», как обычно, прострочили все из пулеметов и убрались. Я открыл люк и присвистнул. От осинового перелеска остались островки поваленных, обрубленных деревьев. В воздухе висела пелена дыма, медленно оседающей пыли, пахло взрывчаткой и еще чем-то непонятным.
Шагах в семидесяти горел танк. Вернее, не танк, а то, что от него осталось. Груда искореженного железа. Словно кто-то хватил сверху гигантским молотом и сплющил, разорвал корпус. Уцелел лишь один борт, с торчащими вкривь и вкось колесами и порванной гусеницей. Языки пламени растекались по земле, шипела мокрая, после недавнего дождя, трава. А пахло жженым мясом. Я мог бы понять это и раньше. Мой экипаж принюхивался и переговаривался:
— Ребята насмерть сгорели…
— Какие там ребята! Их взрывом разнесло, куски догорают.
— Проверить машину, — скомандовал я, чтобы прекратить ненужную болтовню, и обошел танк.
Несколько осколков оцарапали броню, но серьезного вроде ничего не случилось. Неподалеку дымилась глубокая воронка. Остановись мы на десяток метров поближе, как раз под раздачу бы угодили. Разыскал командира взвода, младшего лейтенанта. Я знал, что он почти не воевал, но поставили командовать взводом именно его. Может, потому что я с перерывами учился, а он закончил полный курс сразу, семь или восемь месяцев. И еще. Значилось во всех моих анкетах, что я находился в окружении. Не скажу, что окруженцев держали на особом учете. Нет. И взводами, и ротами они командовали, а я, видно, кому-то не пришелся.
Уже после этой бомбежки я понял, что с «тридцатьчетверками» немецким самолетам не так легко справиться. По моим подсчетам, высыпали на нас сотни полторы бомб, если не больше. Разбили прямыми попаданиями три танка. Еще штук шесть получили повреждения. Некоторые устранялись здесь же, на месте. Осколки бомб, как правило, броню не пробивали. В основном рвали гусеницы, дырявили запасные баки с горючим. Но солярка — это не бензин. Сгорали танки только от прямых и очень близких, в упор, попаданий.
В нашем взводе потерь не было. А из роты сгорел один танк вместе с экипажем. Один из тех, кто на скорости пытался уйти от пикировщиков по дороге. Неужели их не предупредили, что пытаться уйти по прямой от самолетов — дохлое дело! Нужно маневрировать, крутиться, искать прикрытие под деревьями. Гонка по дороге ни к чему хорошему не приведет.
Так и оказалось. На разном расстоянии друг от друга застыли вдоль дороги четыре танка. Два сгорели, а два получили по несколько крупных осколков. Их оттаскивали в сторону. Из одной «тридцатьчетверки» вынесли заряжающего. Осколок бомбы ударил в башню, оставил лишь вмятину, но выбил россыпь мелких осколков брони, которые наповал сразили заряжающего и ранили командира танка. Хрупкая у нас была броня. Сильные удары крошили ее внутри, убивали и ранили танкистов. Неожиданно меня кто-то толкнул в плечо. Это был командир роты лейтенант Зайковский.
— Вы чего здесь шляетесь, Волков! Почему покинули танк?
Я с трудом сдержался и объяснил, что искал своего взводного.
— Нашел? Шагай к своей машине.
— Есть! — снова козырнул я.
— Постой. Повреждения есть?
— Нет. Только мелкие вмятины от осколков.
— Значит, сумел уйти из-под огня, — приставал чем-то раздраженный лейтенант, моложе меня на год и еще толком не видевший войны. — Ну, бегать вы умеете. Посмотрим, как в бою себя поведете. Кругом, марш!
Лейтенант видел во мне соперника. Ошибется в чем-то, и поставят меня, фронтовика, на его место. А должностью своей он гордился. Немногие, не успев покомандовать взводом, принимали роту. То, что он говорил, было не просто замечание. Он явно унижал меня. От злости перехватило дыхание, и я повел себя неправильно.
— Ты чего плетешь, что я бегать умею? Сопляк! Я и стрелять могу, и в морду врезать, когда меня унижают.
Люди вокруг загудели. Кто-то матюгнулся в адрес ротного, другой лейтенант подтолкнул меня:
— Под трибунал захотел? Иди к своему танку. Потом разберетесь.
— Младший лейтенант Волков, стойте! — опомнился ротный.
Однажды по пьянке, когда обсуждали командиров, кто-то в шутку сказал: «Наш Волчок слопает когда-нибудь Зайковского». Это была неумная и неудачная шутка, которая дошла до ротного. Он понял, что его сравнивают с зайцем, и озлобился на меня. Словно я это сказал. Но, если говорить объективно, Зайковский имел неплохую командирскую жилку. Командовал не хуже других, и я считал, что в бою он покажет себя. То, что у него отсутствовал фронтовой опыт, — полбеды, но излишнее самолюбие часто толкает командиров на необдуманные поступки. По-русски говоря, он устроил базар на пустом месте. И командиром взвода меня не поставил из-за боязни, что я полезу его подсиживать. Поставил зеленого лейтенанта, не нюхавшего передовой. Упрямство Зайковского дорого обойдется и роте, и мне.
